Что я мог сделать один?

(написано для InLiberty)

«Что я мог сделать один?» — этот вопрос часто задают те, кто считает, что участвовать в протестах не имеет смысла, потому что голос одного человека все равно потеряется в шуме толпы и не сможет ни на что повлиять. «Если десять тысяч человек выйдут на демонстрацию, то моего присутствия или отсутствия все равно никто не заметит».
С другой стороны выдвигают аргумент: «А если бы все так считали?» Если бы все десять тысяч решили, что их личное участие ничего не изменит, они бы никуда не пошли и демонстраций бы просто не было.
Но и на это есть возражение — никаких «если бы» не бывает. Десятки тысяч людей не думают одинаково. Если я не пойду на демонстрацию, это никак не повлияет на решения десятков тысяч. Так? Или не так? Может ли один человек повлиять на поведение толпы? Согласно рассуждениям американского экономиста турецкого происхождения Тимура Курана — может.




В 1991 году Куран опубликовал статью, в которой предложил короткую и простую модель революционной ситуации. Не такую емкую, как ленинская, зато более продуктивную. Потому что Куран отталкивается не от классов и прочих абстрактных понятий, а от предпочтений отдельных людей.
По Курану, для каждого человека, не любящего власть, но не участвующего в протестах (а таких при каждом авторитарном режиме довольно много), существует две цены — внутренняя (private) и внешняя (public).
Внутренняя цена — дискомфорт, который человек испытывает от своего молчания и конформизма. Угрызения совести, презрение к себе и все такое прочее.
Внешняя цена — та, которую он может заплатить, если решит активно проявлять гражданскую позицию. Эта цена варьируется от лишения премии до пули в голову. Пока внешняя цена превышает внутреннюю, человек сидит дома. Как только внутренняя цена становится больше внешней, человек выходит на площадь.
Внешняя цена, по Курану, зависит от поведения соседей и знакомых. Чем больше людей выходит на улицу, тем меньше вероятность наказания и тем ниже внешняя цена. Поэтому если человек видит, что его окружение начинает ходить на митинги, растет вероятность того, что и он примет в них участие. Таким образом, даже небольшая группа протестующих может запустить цепную реакцию, особенно если общество устало от власти и внутренняя цена — цена молчания — для многих граждан уже достаточно высока.
Куран приводит следующий пример — пусть у нас есть следующая группа из 10 людей: (0, 20, 20, 30, 40, 50, 60, 70, 80, 100). Числа в скобках означают здесь то, что Куран назвал «революционным порогом». Этот порог, по Курану, для каждого свой и равен проценту окружающих, которые должны быть в оппозиции, чтобы человек к этой оппозиции примкнул. 0 означает человека с нулевым порогом, то есть такого, который уже находится в оппозиции. 20 — человека, который перейдет в оппозицию, если в ней будет участвовать 20% его окружения, 30 — 30%, и так далее. 100 означает человека, который не перейдет в оппозицию ни на каких условиях. Процент активных оппозиционеров в нашем случае равен 10 — потому что из десяти имеющихся человек в оппозиции участвует один.
Предположим теперь, что второй человек в нашем ряду, чей «революционный порог» равен 20, неудачно пообщался с бюрократами, был избит милицией или стал свидетелем нарушений на выборах, его нелюбовь к власти (она же — внутренняя цена) резко выросла и революционный порог упал до 10. Иными словами, он перейдет в оппозицию, если она уже насчитывает 10% населения. Поскольку так оно и есть, у оппозиции появляется второй приверженец, и количество оппозиционеров вырастает до 20%. То есть до порога третьего участника нашей группы. Который тоже переходит в оппозицию, повышая процент оппозиционеров до 30% и таким образом увлекая за собой четвертого, с порогом в 30 — и так далее.
С другой стороны, если бы наша группа выглядела как (0, 20, 30, 30, 40, 50, 60, 70, 80, 100), то переход второго человека в оппозицию не повысил бы количество оппозиционеров в достаточной степени, чтобы в оппозицию перешел и третий, и цепной реакции не случилось бы. На этом интересном месте Куран фактически заканчивает анализ революционных ситуаций, с сожалением замечая, что данная модель позволяет объяснять революции постфактум, но не позволяет их предсказывать.
Мне кажется, что Куран слишком рано остановился в своих рассуждениях. Поэтому возьму на себя смелость немного развить его модель.
Во-первых, революционный порог, как мне кажется, не обязательно один. Их может быть несколько. Для того чтобы настаивать на пересчете голосов, нужен один уровень смелости. Для того чтобы призывать к отставке первых лиц государства — другой. Для того чтобы требовать отдать их под суд — третий. Поэтому, чем более массовыми становятся протесты, тем сильнее радикализуются требования протестующих. Сначала они переходят первый порог, потом второй, и так далее.
Во-вторых, внешняя цена (о чем Куран упоминает вскользь) связана не только с количеством людей, уже находящихся в оппозиции, но и с другими факторами. Главным из них является способность и готовность власти наказать оппозицию. Поэтому когда власть проявляет слабость, внешняя цена резко снижается. Именно это произошло 4 декабря. По слухам, власть сознательно поставила «Единой России» задачу набрать не 60 с лишним, как в прошлый раз, а около 50%. Если это действительно так, режим оказал себе медвежью услугу — люди восприняли снизившийся процент «Единой России» как потерю контроля над ситуацией. А если режим уже не контролирует ситуацию, цена протеста снижается, а число митингующих растет.
Примерно то же происходит, если власть под давлением демонстрантов выражает готовность идти на реформы. Эта готовность опять демонстрирует слабость власти и снижает внешнюю цену — что потенциально повышает количество демонстрантов и радикализует их требования.
С другой стороны, готовность власти проводить реформы может снизить и внутреннюю цену, успокоив некоторых из митингующих и уменьшив количество желающих протестовать. Какой из этих факторов окажется сильнее, предсказать, конечно, трудно, но можно предположить, что это зависит от доверия общества к власти. Именно доверия, а не любви. Если люди ненавидят власть, но знают, что она выполняет свои обещания, они могут поверить в обещания реформ и уйти с улицы. Если же люди знают, что власть своих обещаний не выполняет, посулы реформ только подогреют народные протесты. Еще один фактор — масштаб реформ. Обещанные косметические реформы вряд ли удержат людей дома. Радикальные — могут.
Другая ситуация наступает, если режим решает применить против демонстрантов силу. Такая акция повышает сразу обе цены — внутреннюю и внешнюю. Внешняя цена повышается, поскольку возрастает вероятность быть наказанным. Внутренняя — поскольку растет возмущение жестокостью и несправедливостью властей. В общем случае трудно сказать, какая цена вырастет больше, но некоторые оценки делать можно.
Например, если власть разгоняет силой маленькую демонстрацию, вроде тех, что проходили на Пушкинской и Триумфальной, внешняя цена вырастает сильнее, чем внутренняя. Чем меньше демонстрация, тем меньше вероятность, что по голове получит кто-то из твоих родных и знакомых — когда дубинками бьют посторонних людей, это возмущает нас гораздо слабее. Если же силу применяют против огромной толпы, рост внутренней цены для многих людей гораздо более вероятен, потому что больше вероятность, что избит (или хотя бы мог быть избит) кто-нибудь из наших знакомых. Плюс, как было указано выше, чем больше толпа, которая уже вышла на улицу, тем меньше вероятность наказания. Поэтому, когда власть бьет дубинками пятьсот человек, это обычно сходит ей с рук. Когда же она расстреливает из водометов двадцатитысячную демонстрацию, на следующий день на улицы может выйти уже сто тысяч недовольных.
Вероятность массовых протестов сильно повышают и единичные жертвы. Если в результате столкновения с полицией один из сотни тысяч демонстрантов погибает, это почти не повышает внешнюю цену (вероятность погибнуть — одна стотысячная). Зато моментально задирает внутреннюю, нанося мощнейший удар по совести («Человек отдал свою жизнь за свободу, а я тут задницу перед телевизором просиживаю»). Поэтому властям нужно изо всех сил стараться избегать случайных жертв.
Тут мы переходим к очень важному пункту. Для понимания революционной ситуации нужно рассматривать не только оппозицию, но и власть. Причем не Власть с большой буквы, как абстрактную категорию, а совокупность людей, каждый из которых борется за собственные интересы. Ведь представители режима — от рядового полицейского до диктатора — не функции, а в первую очередь люди.
Этих людей можно разделить на две категории. Первая — собственно режим, правящая верхушка, несколько человек, а то и вообще один. Вторая — их опора, слуги режима: полиция, армия, прикормленные партии и молодежные организации и т.д., и т.п.
Начнем с верхушки. У нее, как и у оппозиции, есть две цены. Но уже другие. Первая цена — цена сохранения власти. Вторая — цена ухода.
Цена сохранения — это то, чем тиран рискует, оставаясь у руля. Сюда входят уколы совести (и у тиранов она тоже есть, мало кто готов расстреливать своих граждан безо всякого повода), страх покушения или дворцового переворота, репутация в глазах зарубежных партнеров.
Цена ухода — то, что правитель теряет, власти лишаясь. Что будет диктатору, если он сложит свои полномочия? Что он потеряет — только рычаги управления страной или свободу, а то и жизнь?
Если народных волнений не наблюдается, цена сохранения равна нулю, а цена ухода — выше нуля, потому что перестав управлять страной, диктатор теряет как минимум власть. С ростом народных волнений обе цены тоже начинают расти.
Если народный гнев еще не выплеснулся на улицы, диктатор может уйти более-менее спокойно, сохранив свободу, деньги и даже, возможно, какую-нибудь почетную должность. Именно так ушел Пиночет, после того, как в 1987 году лишился поддержки США и католической церкви (а за год до того чуть было не лишился жизни в результате покушения). Он вовремя заметил, что ценой сохранения власти может оказаться жизнь, а цена ухода не так уж велика.
Чем больше людей выходит на улицы, тем на более решительные меры приходится идти режиму, и тем выше для него цена сохранения. Но и тем выше вероятность, что уходить придется не добровольно. А при недобровольном уходе о сохранении собственности и общественного положения речь уже не идет. Если на улицы выходят сотни тысяч человек, а диктатор не очень уверен в себе (или в правоохранительных органах), то есть если по его оценке цена сохранения выше цены ухода, он может уйти более-менее добровольно и, потеряв власть, сохранить по крайней мере жизнь и свободу, как это произошло с ЦК компартии Чехословакии в 1989 году.
Если же диктатор уверен в себе и в полиции, он может отдать приказ расстреливать демонстрации, тем самым скачкообразно повышая цену ухода — с павшими диктаторами, руки которых в крови, оппозиция не церемонится. Тут все зависит от того, насколько точно диктатор оценивает риски. Руководство Ирана оценило риски правильно, и, жестоко подавив демонстрации 2009 года, осталось у власти. Каддафи в 2011-м ошибся — и был растерзан толпой.
Надо заметить, что когда мирные доселе демонстранты вдруг решают брать штурмом правительственные здания и телебашни, это резко повышает цену ухода — правитель начинает бояться, что его просто линчуют, — и как следствие повышает вероятность стрельбы по толпе.
Наконец, последняя группа — слуги режима. Для них действуют сразу четыре цены. Во-первых, полицейские — тоже люди и тоже хоть немного да недовольны властью: у кого-то зарплата маленькая, кого-то обошли с повышением, кто-то наивно шел защищать мирных граждан от грабителей, а ему приходится бить этих самых граждан по голове дубинкой. Поэтому полицейские, когда демонстрации становятся массовыми, часто переходят на сторону народа. Они ведь, действительно, тоже народ.
Но в то же время они и власть. И тоже считают цены сохранения и ухода. Причем, в отличие от диктатора, цена ухода может быть для них не только отрицательной, но и положительной. Если высокопоставленный полицейский или представитель партии власти правильно оценит ситуацию и вовремя перейдет в оппозицию, у него есть шанс получить немалую награду от нового режима.
Из этих соображений авторитарная власть никогда не сдает своих. Предположим, что власть отправила в тюрьму или хотя бы лишила работы следователя-садиста или фальсификатора выборов. Это будет означать, что режим не просто не награждает своих подручных за честную службу, но и, наоборот, может их наказать. Что резко повышает цену сохранения лояльности и увеличивает количество дезертиров. Власти это хорошо понимают, потому и не трогают своих подручных. Есть тут и еще одно соображение — следователь, полицейский, министр или работник избирательной комиссии, совершивший уголовное преступление, не может рассчитывать на сочувствие оппозиционеров, то есть цена ухода для него крайне высока. Поэтому он будет защищать режим особенно упорно. Ну и, конечно, отдавая своих подручных под суд, власть показывает слабость и снижает внешнюю цену протестов. Так что ждать публичной порки Чурова не следует — хотя перевод на другую работу вполне возможен.
Что все это значит для сегодняшней России?
Во-первых, выходя на митинг 24 декабря, люди понижают цену протеста для окружающих, повышая тем самым явку на следующих митингах.
Во-вторых, идя на половинчатые реформы, правительство снижает цену протеста, не снижая цену терпения, то есть провоцирует дальнейшие демонстрации.
В-третьих, радикальные реформы, возможно, могли бы прекратить протесты — если бы власть провела их быстро, опережая радикализацию толпы. Например, еще до середины января отменила цензуру, разрешила свободную регистрацию кандидатов, пригласила на мартовские выборы как можно больше независимых российских и иностранных наблюдателей и, разумеется, поменяла руководство всех избиркомов. При этом варианте нынешняя верхушка в теории может даже сохранить власть, или вернуть ее через четыре года, как произошло на Украине. Но это в теории, а на практике власть вряд ли на такое решится. А значит, протесты могут продолжиться.
Что останется в этой ситуации правительству? Трудно сказать. Самый простой выход — ждать, ничего не предпринимая и надеясь, что протесты утихнут сами собой. А когда они стихнут, начать закручивать гайки, потому что впереди президентские выборы, которые нужно выиграть кровь из носу (желательно не своего), а, выиграв, не допустить возобновления демонстраций.
Если же протесты не стихнут, а будут, наоборот, нарастать, у власти останется три выхода.
Первый — пасовать. То есть бежать из страны, как, например, Бен Али бежал из Туниса.
Второй — принять ставку, то есть требования оппозиции. Для власти это обычно значит выдвинуть из своей среды кого-то, кому народ еще немного доверяет, чтобы этот кто-то договорился с оппозицией и провел вместе с ней честные выборы. А самим уйти с авансцены на заслуженную пенсию. Такой вариант реализовался в 1989 году почти во всей Восточной Европе, за исключением Румынии. Кажется, что таких, вызывающих доверие, людей у нынешней верхушки не видно, но это впечатление обманчиво — кто-нибудь да найдется, не обязательно из первого ряда. Для руководства это будет означать потерю власти, но зато сохранение свободы.
Третий — поднимать ставки. То есть начать жестко, даже жестоко, как в Иране и Ливии, разгонять демонстрации и, быть может, ввергнуть Россию в гражданскую войну с непредсказуемым исходом. Точнее, непредсказуемым для страны, но вряд ли для них — потому что, в отличие от иранских, у российских руководителей вряд ли найдутся тысячи фанатичных защитников.
Но все это останется чисто теоретическим вопросом, если 24 декабря на улицы выйдет меньше людей, чем 10-го. В таком случае властям можно ни о чем не волноваться и спокойно готовиться к марту.